«Били шокером, а потом давали обнять жену»

Он сидит уже третий год. И все это время просит расследовать пытки, под которыми дал показания. Кроме тех показаний, на него и его друзей у обвинения, в сущности, ничего нет. А сроки серьезные: 18 лет, 16, 10…

Остальные тоже уже, кажется, на пределе. Но ФСБ посчитала, что несуществующая «Сеть» — террористическое сообщество, запрещенное в РФ. Так решил закрытый суд. А Дима, по версии обвинения, ее лидер. И отношение соответствующее — чем жестче, тем лучше. Адвокаты уже давно с фактами в руках доказали, что пензенское дело сфабриковано, но никто не помнит, чтобы по делам, инициированным ФСБ, вынесли оправдательный приговор. Спецслужбы держат своих жертв крепко, не разжимая челюсти.

Это интервью — заочное, иначе и быть не могло. Я передал вопросы, Дима писал ответы, долго правил, переделывал. 13 января возобновляются слушания. Дальше — последнее слово и приговор, от которого мы не ждем ничего хорошего. Дай бог, чтоб мы ошибались.

— По версии обвинения, вы террористы. Готовили взрывы, переворот и прочие ужасные вещи. А что было на самом деле? Чего вы хотели, что это за круг — ребята, которые находятся сейчас на скамье подсудимых?

— Нас обвиняют в том, что мы «планировали спланировать» (именно так) что-то, а что — толком никому не понятно и не известно. В 2017-м по всей стране задерживали участников «Артподготовки», а они правые. Нас ведь сначала тоже заставляли сознаться в причастности к «05.11.2017», но когда им стало ясно, что антифашисты левые, а не правые, планы ФСБ поменялись: мы были и членами ИГИЛ (запрещена в РФ), и YPG (Курдские отряды самообороны), и ФБК. Совсем у них не клеилось первые дни. Везде у них были «анархические государства» и прочие непотребства. Никакой конкретики добавить в дело так и не удалось:

Смешно и грустно.

Потом они придумали «час Ч», который якобы подразумевает свержение Путина. Хотя «час Ч», по-моему, это что-то вроде ситуации, когда из-за таяния арктических льдов в воду попал древний вирус, на который у человечества нет иммунитета. Или нам позвонят с Проксимы Центавра и скажут: «Тут такое дело, Солнце взорвалось, у вас четыре года, чтобы «полюбить» радиацию или свалить». Знаешь, я думаю, что «час Ч» — это не про землянки с консервами, а про солидарность в лучшем смысле этого слова. Рано или поздно человечество столкнется с ситуацией, когда станет ясно, что либо мы все пропадем поодиночке, либо движемся дальше вместе.

Нас обвиняют в подготовке к этому дню. Так вот, готовыми к нему будут только те, кто научился любить. У меня много мыслей на этот счет. Два года одиночки — было время подумать. Мы находимся на этапе разрушения связей между людьми.

Тот же Шепелев (оперативник ФСБ) не просыпается с мыслью: «А поеду-ка я в СИЗО пытать Пчелинцева, чтобы люди боялись дружить». Нет, он просыпается и думает: «У Токарева (следователь ФСБ) тачка без крыши, тоже такую хочу». И алгоритм достижения этой цели приводит его с динамо-машинкой в СИЗО к Пчелинцеву.

Подсудимые не были в одной тусовке. У каждого свой круг общения. Разве что Вася (Куксов) с Ильей (Шакурским) примерно из одного. Вместе мы ничем толком не занимались. Иногда хаотично пересекались на каких-то мероприятиях типа концертов, фримаркетов, на субботниках, спортивных турнирах, в походах, на кинопоказах. Боже, да миллион всего! Общее только одно — все это низовая инициатива. И она бесит режим. Приди на антиавторитарное мероприятие и любой присутствующий на вопрос «Кто главный?» ответит: «Главных нет!». Кто организатор? Организаторы все. Это невозможно контролировать, этим невозможно управлять. Сюда даже невозможно внедрить агента, по крайней мере успешно.

— Как думаешь, почему осенью 2017-го на роль террористов и заговорщиков выбрали именно вас?

— Там длинная история: Шакурского, как оказалось, прослушивали еще с 2016-го. Было, я думаю, так: послали к Илье агента Добровольского, он изо всех сил провоцировал его, пытаясь замарать. Но Илья не тот человек. И… что-то пошло не так. Илья записал на диктофон, как Добровольский уговаривает его что-нибудь взорвать: в ФСБ, видимо, решили действовать наверняка, ведь до президентских выборов оставалось уже меньше года, нужно было имитировать усердную работу и раскрыть что-нибудь грандиозное. А жертв выбрали из тех, кто прямо говорил о проблемах в своем поселке, городе, области, кто уже был на карандаше.

Нужны были те, кто хотя бы через одного-двух знаком между собой, чтобы фотки в VK, как у нас, со страйкбола, а еще лучше, чтобы было оформлено оружие. По сути, мы и привлекли к себе внимание страйкболом. С мая 2015-го рубились в страйкбол, снимали видео, чтобы потом смонтировать красивые, яркие картинки в клипы, выкладывали в контач…(в «ВКонтакте». — Ред.) А теперь это доказательства нашей вины, хотя половины из подсудимых там не было. Мы играли, играли по разным сценариям, например, «белые против красных», «люди против зомби», даже викингами наряжались. Было интересно и весело. Викингами сплавлялись через Сурское водохранилище на плоту, попали в шторм. Я говорю о неких «нас», но не имею в виду подсудимых. Таким составом мы встретились только в суде. На скамье подсудимых реально первые попавшиеся под руку люди находятся.

— Анархизм не является запрещенной идеологией. Антифашизм — тем более. Но из всего, что мы слышим в суде, впечатление именно такое: вы преступники, враги общества уже просто из-за своих взглядов.

— Ты же знаешь, что репрессиям подвергались не только анархисты. Сколько было сорвано концертов в минувшем году, сколько закрыто всевозможных социальных центров, свободных пространств, начиная от помещений Театр.doc, заканчивая уникальными образовательными учреждениями. Есть такой замечательный музыкальный проект «IC3PEAK». Их стали преследовать еще до песни про «пусть все горит», а ведь они не были остросоциальными в отличие от тех же «Порнофильмов» или Oxxxymironа. Просто люди собираются на концертах, социализируются, находят свою идентичность и задают себе вопросы в духе «Кто ты?» и «Для кого ты?». Власти это непонятно. Мало ли какие ответы они получат на эти вопросы. Нельзя рисковать. На свой первый концерт (где выступал) я пришел с мыслью, что надо успеть отыграть одним из первых, потому что скорее всего закончить нам не дадут. А это было еще в 2010 году!

Да, на суде нас обвиняют именно в анархизме. Прокурор и судьи буквально выдавливают из свидетелей, упоминал ли кто-то из нас об анархизме.

Суду нет дела до того, как именно это назвать, им нужно только название, а не суть. Судили же в 1937 году за участие в какой-то там троцкистско-фашистской террористической организации. Им нет дела до того факта, что анархизм — это ежедневные практики о взаимопомощи, солидарности и низовой инициативе. В антиавторитарной среде искренне хочется расти: ты работаешь над собой, люди вокруг не самоутверждаются за твой счет, все создают общую комфортную среду за счет ответственного поведения, низовой инициативы, а принуждение исключено. Это мой выбор, я осознанно иду на это и живу так, чтобы людям вокруг было лучше. В обществе, где все рады отдавать, нет воров. Добро живет в людях, оно в нашей природе.

Антиавторитаризм — это не про захват власти (звучит так же глупо, как установление власти психоанализа или строительство веганской скотобойни). Это не просто несовместимо, но вообще из разных миров.

— Ты и твои друзья говорите о фактах жестоких пыток. Но мы почти ничего не знаем о людях, которые этим занимались, а ты с ними общался. Кто они? Садисты, послушные исполнители? Хоть какие-то проблески человеческого там есть? И кто, с твоей точки зрения, страшнее — эти люди или те, кто отдает им приказы? Кстати, разве бывает такой приказ — пытать?

— Мне не доводилось общаться с теми, кто санкционирует пытки, но сотрудник ССО говорил, что такие вещи согласовываются на самом верху. Он называл тех, кто сидит на Лубянке, богами, и это в целом логично.

Однажды Токарев в присутствии следователя Беляева спросил меня: «Думаешь, Шепелев (оперативник) не способен любить?» На что я ответил: «Я в этом уверен. И мне ясно, что ни вы, ни он (Беляев) на это неспособны». Уверен, что дискомфорта от моих пыток они испытывали немного. Хотя Токарев воспринимал это как служебную необходимость, ему было неловко угрожать мне, он делал это как-то… растерянно, что ли. Наверное, это связано с тем, что он «кабинетный работник» и отождествляет себя с начальством, в то время как опера считают себя воинами.

Когда Шепелев и куратор ФСИН Сергей Васильевич приходили ко мне в СИЗО, угрожали, давили, обманывали… Я решил, что они конченые. Потом мое мнение изменилось. И когда Шепелев выступал на суде, для меня было уже ожидаемо, что на вопросы о пытках и прочем, когда нужно врать, он будет с опущенной головой бормотать «этого не было… этого не было…». Сложно понять, что у него в голове, но я уверен, они уже сто раз пожалели, что затеяли это дело.

Зато мне удалось пообщаться с сотрудниками ССО, когда мы ехали в Петербург. С нами ехали два спецназовца, Токарев, который меня пытал 10 февраля 2018 года, и куратор от здравоохранения. Поездка была нужна, чтобы «подлечить» мою психику и дать мне возможность взглянуть на ситуацию под другим углом. Это угол, как и предыдущий, был иллюзией. Но все вели себя прилично, и я смог выдохнуть. Хотя до конца паранойя не ушла.

Я до сих пор на непривычные ситуации реагирую десятком планов действий на случай появлений чекистов со скотчем и динамо-машиной, которая, кстати, оказалась полевым телефоном…

Так вот, куратор от здравоохранения казался сперва совершенно не заинтересованным в нашем деле человеком. Но на обратном пути он говорил мне:

Мне стало жаль его. Они все до ужаса боятся свободы и не знают, как жить. Их жизнь — сплошное мучение. У нас понимание слова «лучше» просто из разных миров. Он просто не может осознать, что я теряю душу, когда предаю себя. Видимо, предавать себя их учат в их академиях, и это становится частью их личности.

Зато спецназовцы показались мне отличными ребятами. Их никто не ставит в курс дела, они верят начальству и иначе не может быть, это основа их работы. Они задерживали детей лет по 16–18 за наркоторговлю, начальство говорило: там дети, аккуратнее. Задерживали исламистов — начальство говорило: не рискуйте, но постарайтесь взять живыми. Когда задерживали нас, им сказали: они готовили теракты и хотели воевать против русских, пожестче с ними, но никакой стрельбы.

Прошел год. Мы много раз виделись в ФСБ (они сидели с нами, когда мы знакомились с материалами дела) и все, даже те, кто думал, что мы опасны, поняли, что начальство их обмануло. Кроме одного. Он был у меня три раза в СИЗО и, видимо, сразу понял, что мы не те, кем нас хотят выставить, но бил меня током и избивал в изоляторе, а потом в суде и в ФСБ, никого не спрашивая, давал мне обнять Ангелину (на тот момент жена Пчелинцева. — Я. Ш.). Я не понял пока, нужно ли мне быть благодарным ему за это? Первый звоночек к стокгольмскому синдрому!

Наш суд палится, когда подсказывает ответы всяким Зориным, Рожиным, понятым. Суд своими действиями фактически признал фальсификацию доказательств, когда отказал в экспертизе по ноутбуку Шакурского. Суд, отказывая в удовлетворении наших ходатайств о судебно-медицинской экспертизе, фактически подтвердил пытки. Ведь если пыток не было, чего бояться? Но они не знают, какой будет результат. Этот страх и выдает их. И действуют они от имени государства.

Я не испытываю злости к тем, из-за кого я здесь. Порой они мне противны, часто мне их просто жаль. На большее моих душевных сил не хватает.

— За два года, что вы сидите, предприняты колоссальные усилия в вашу поддержку. Работают лучшие адвокаты, сотни людей собирают деньги, проходили концерты в пользу «Сети», пикеты, митинги, масса статей. За вас вступались даже на международном уровне. Эти усилия как-то сказываются? Что, с твоей точки зрения, нужно сделать, чтобы вам помочь?

— Когда я отошел от транквилизаторов, 31 октября 2017-го, я написал адвокату записку: «Меня пытали током, свяжитесь с Комитетом против пыток, подключайте СМИ». Эту записку нашли и отдали Шепелеву. Ясное дело, они взбесились, Шепелев сказал: «Там у забора твой отец и Геля. Скажи, что тебе не нужен адвокат и не надо СМИ». Тогда я понял, что огласка нужна во что бы то ни стало. После задержаний в Питере я надеялся, что уже не будут пытать, испугаются, надо заявлять. Мне хотелось получить возможность давать правдивые показания. Я считал, что этого хватит, особенно после того, как появилась огласка. Это означало, что мои показания им очень нужны, без них они не смогут меня посадить.

Но я благодарен всем за то, что меня хотя бы перестали пытать. Плюс — суды открытые. Общественная поддержка помогла прежде всего в этом. Благодаря помощи неравнодушных у нас появилась возможность оплатить работу специалистов, чьи заключения и рецензии суд приобщил к материалам дела. Это очень ценно, их суд уже не сможет обойти стороной. А еще — возможность говорить на суде, зная, что буду услышан. Без СМИ слушать нас было бы некому. И я лично, и все ребята благодарны журналистам, объективно освещающим все, что происходит вокруг нас. Благодаря всем этим людям я просыпаюсь каждое утро, и мне удается не впадать в депрессию. Я знаю — все не зря.

А что нужно сделать? Реформировать судебную систему: если бы суд был беспристрастным и руководствовался законом, такие дела, как наше, никогда бы не дошли до суда. Следователи, опера, эксперты ведомственные были бы вынуждены работать по закону. Если б суды применяли уже существующие постановления пленума Верховного суда РФ, Конституционного суда, ничего бы этого сейчас не было. Нужно искать возможности декриминализовать «политические» статьи, добиваться прекращения уголовных дел по «московскому делу».

Но вообще, чекисты сами спалились на этом деле, показав, чего боятся больше всего. Они испугались людей, объединенных общей идеей. Испугались, что совершенно незнакомые, абсолютно разные люди стали объединяться и открыто говорить о том, чего не хотят для своей страны, для своих детей. Не нужно никого толкать, дергать за бронники. Достаточно делать социальные проекты, поддерживать друг друга, не быть равнодушными, проявлять инициативу, не боясь быть наказанным. Забить на разногласия и участвовать в проектах друг друга. Общаться друг с другом, узнавать друг друга. Нужно быть всем вместе. И тогда никто не круче!

Но самое важное, что я здесь понял, — нужно победить страх.

— Пока вы сидите, произошла масса событий. Дело «Нового величия», Азат Мифтахов, Архангельск, атака на рэперов, московские протесты с беспрецедентным количеством задержанных и реальными сроками невинным людям. Все это уже после «Сети». До вас доходят эти новости?

— Конечно. Мы все подписаны на «Новую», поэтому в курсе. Дело «НоВе» — это адуха, конечно. Режим запугивает население, все это похоже на оккупацию. Если танков на улице нет, все должны понимать, что их могут пригнать. Но у авторитарных режимов нет будущего, их цель — вернуть Средневековье и тем самым оттянуть свой конец. Кто-то опрометчиво может решить, что «НоВе», «Народная Самооборона», Шиес, антиавторитарии, рэперы и люди, вышедшие летом в центр Москвы, — сопротивление.

Пропасть между государственным аппаратом и обществом разверзлась за эти два года громадная. Элита игнорирует нас и ухудшает положение общества, они боятся, что диалог будет воспринят как слабость. В итоге мы говорим на разных языках и живем в разных мирах.

Я всем сердцем сопереживаю арестантам «Дела 212», всем, кто пострадал от рук, ног и дубинок явно превысивших свои полномочия копов. Все последние действия власти свидетельствуют о том, что они застряли в совке, они оттуда, откуда родом и тот полевой телефон, которым нас пытали. Этим летом запугивание дало обратный эффект — солидарность: журналистскую, актерскую, избирательскую, экологическую и гражданскую в целом. Власти не поняли и вряд ли уже успеют понять, что это не так работает.

— Давай попробуем оценить урон от этого дела. Урон для государства — чуть ли не впервые гласно на всю страну обсуждаются пытки спецслужбами. Урон для общества — масса вполне лояльных людей обозлено и испугано. Люди, которые не участвовали в политике, посмотрели на дело «Сети» и сказали: ну это уже предел, так нельзя.

Урон для родителей — они разлучены с детьми и могут быть разлучены на очень долгое время. Урон для вас — порушена личная жизнь, планы на будущее, подорвано здоровье. Что ты об этом думаешь? Что могло быть сейчас, если бы не арест?

— Урон куда больше, на самом деле. То, что мы заявили о пытках, можно сравнить с обнаружением в организме болезни. А сейчас — борьба с болезнью, трудное излечение. Правда, выздоровления не видно пока. Но, надеюсь, болезнь хотя бы перестанет прогрессировать после нашей, так скажем, ампутации.

Для нас и наших семей все это трагедия. Мы черпаем силы и вдохновение друг в друге, в людях, поддерживающих нас. Только это не уменьшило ни количество пролитых за два с лишним года слез, ни сожалений о разрушенных планах. Я не видел младшую сестру ни разу, пока сижу, не говоря уже о том, что не принял участие в самом интересном периоде ее взросления. Для меня это больная тема. Если бы я сюда не попал, у меня уже были бы дети. А теперь уже не уверен, что решусь.

Грустно говорить о том, что было бы, если бы не арест. За две недели до ареста мы наконец оформили все, что хотели, на работе, и я должен был получать приличную для Пензы зарплату. Я работал над альбомом и наснимал кучу годного материала для клипов на каждый свой трек, а теперь это все на выведенном следователями из строя жестком диске. Там же был материал для фильма в стиле wrong cops, презентующего альбом, но я уже придумал сюжет покруче, написал скелет сценария и прописал сцены.

— Расскажи о своем здоровье. Опухоль в груди, о которой я слышал, — не шутки. Получаешь ли ты необходимую медицинскую помощь? Что со зрением? С зубами? Как вообще себя чувствуешь?

— Необходимую помощь не получаю, потому что «ты здесь не один», но сейчас хоть что-то проясняется, и родные приносят мне лекарства, которые ФСИН будет ждать полгода. Опухоль хоть и продолжает расти, но доброкачественная, резать не хотят. Самое плохое, пожалуй, что у меня началась астма, которая, возможно, не появилась бы, если б мне верили, когда я говорил, что задыхаюсь, а не ставили четыре месяца подряд диагноз «Бронхит. Выздоровление». На вопрос «Как лечить астму?» я получил ответ: «Это на всю жизнь». Все это у меня теперь на всю жизнь. После 2,5 месяца в нежилом корпусе № 3 в неотапливаемой 51-й камере (а это ноябрь-январь) у меня появились ощутимые проблемы со здоровьем. После пыток я стал плохо слышать на одно ухо. А после систематических переохлаждений и отитов, ситуация ухудшилась.

После первых пыток током половина жевательных зубов отколоты под корень (благо они все здоровые и не болят; суд что-то там «решил» с ФСИН, и меня не повезли на стационар удалять их) и травма стекловидного тела (это когда перед глазами всегда плавает полосочка, будто пылинка на объективе камеры), от которой ухудшается зрение. На воле оно было 1,0, в июле этого года уже — 0,75, в сентябре — 2,0. Ну а что у меня с кожей вокруг глаз, я не знаю. И самое печальное, что не только я. На мое предположение, что это дисбактериоз, мне говорят: «нет», потому что… Кто же признает, что четыре месяца ненужных мне антибиотиков уничтожили микрофлору? Еще и свет горит 24/7, «так положено», несмотря на исследование влияния светового режима на организм. Альцгеймер еще не начался, но это не точно.

— Как с тобой обращаются в СИЗО? Есть ли улучшения по сравнению с первыми месяцами?

— В сравнении с первыми месяцами все уже нормально, но я до сих пор сталкиваюсь с несправедливым отношением. До сих пор стою на профилактическом учете (так называемая «красная полоса») как склонный к побегу. Меня уже восемь раз как минимум должны были снять с него. Я написал заявление на проведение комиссии. На комиссии начальник ПФРСИ говорит: «За время содержания под стражей на ПФРСИ замечаний не имел, но на СИЗО разбил бачок унитаза и т.д. Считаю нужно оставить на профучете». Главный опер спрашивает: «Возражения есть?» Все единогласно: «Нет». Я говорю: «У меня есть». Объясняю, что меня поставили на профучет, когда я рассказал психологу, что меня пытали в СИЗО. Она сказала, что такого не может быть, там везде камеры.

Я: Да, и там, где меня пытали, тоже была камера, а еще в коридоре. Если бы была возможность передать записи моему адвокату, я бы хотел…

Она: Ну коррупцию еще никто не отменял. За деньги можно все.

Я: А у того выхода, где они зашли в корпус, есть камера? Если отключали их, то не все наверняка.

После этого меня поставили на профучет в связи с тем, что я «узнавал, где камеры и как покинуть СИЗО».

Объясняю, что еще не признан виновным, говорю о презумпции невиновности, объясняю им ее смысл, а они в ответ: «Вы неправильно трактуете, в исправительных учреждениях это не так трактуется». В смысле?! Есть только одна трактовка, закрепленная в Конституции! Выходит, Конституция в СИЗО не работает.

Ян Шенкман