Олег Сенцов: «Я режиссер. В политики не собирался»

Обозреватель «МБХ медиа» Зоя Светова поговорила с Сенцовым накануне годовщины его освобождения и выхода двухтомника его рассказов о российской тюрьме.

 — Прошел год после твоего выхода на свободу. Я слежу за твоими публикациями, фотоотчетами в фейсбуке и создается впечатление, что год выдался интересный. Что запомнилось?

 — Все было интересно. Как я всем говорю, после 7 сентября у меня уже все очень хорошо.

 — Кажется, за этот год ты объездил весь мир, много путешествовал по разным странам.

 — Не весь мир, а чуть-чуть и это было первые полгода, до коронавируса. Хорошо, что он настал и что все это прекратилось естественным путем, я очень рад, что я смог немного побыть дома, пообщаться с семьей, заняться собой.

Сейчас мне наконец-то подтвердили мое финансирование по кино и я последние два месяца занимаюсь только фильмом — через месяц съемки. Поэтому я вообще ничего не вижу и у меня весь мир как бы сузился до этого кинопроекта. Я его очень давно жду и все силы кидаю на него, поэтому не очень замечаю, что вообще происходит вокруг. Период сейчас такой, очень напряженный.

«Я себе запланировал пятилетку»

 — Это будет «Носорог», сценарий которого ты написал еще до ареста?

 — Задолго до. Я написал его после «Гамера». Был 2011 год, с этим сценарием я выиграл несколько питчингов и в Европе и в Украине, получил господдержку. Мы провели почти годичную подготовку к фильму, но не успели получить деньги. У нас все было готово, но снимать мы не начали, потому что у нас наступила революция, у Януковича кончились деньги и мы вообще поехали на Майдан. А после этого была тюрьма, война и все встало. И вот сейчас, когда я вышел, были тоже какие-то бюрократические препоны, потому что все хотят, чтобы я снимал кино, все готовы помогать, но есть определенная бюрократия, которую надо было пройти. Слава богу, мы ее прошли и я наконец готов снять этот фильм.

 — Какой у него бюджет?

 — Бюджет у фильма полтора миллиона евро. Для простой драмы это как бы нормальный бюджет, а фильм, который я задумал, — это большой фильм про 90-е годы, там куча локаций, много персонажей, очень сложный сценарий, много людей, поэтому мы экономим буквально на всем, чтобы в эти полтора миллиона влезть. Очень большой замысел и объем.

Бюджет зависит от сценария. Есть фильм Ханеке «Любовь», хорошее кино про дедушку и бабушку, он стоит 11 миллионов евро. В одной квартире снимали фильм, а у меня 45 локаций и я снимаю не сегодняшнее время, а 90-е.

 — Ты написал новый сценарий? Или сильно переработал старый?

 — Нет, это не новый сценарий и я его не сильно переработал. Просто тогда я его немножко ужимал, какие-то вещи не мог себе позволить. Сейчас я хочу его снять так, как хочу, и даже для такого замысла не хватает этой суммы. Но больше мы уже не сможем собрать, поэтому решили снимать с тем, что есть. Я очень долго его жду, уже очень хочу его снять, потому что он у меня самый старый. У меня еще пять более новых сценариев, которые написаны и до тюрьмы и в тюрьме. Я хочу их тоже экранизировать. Но этот фильм мне нужно сделать, как бы закрыть гештальт, потому что я к нему не остыл. Глобально я там ничего не изменил, я просто что-то доделал.

 — У тебя еще пять сценариев, которые ты собираешься снять?

 — Да, у меня такие амбициозные планы — пять фильмов за пять лет. Пятилетку я себе запланировал.

 — Фильм «Номера» выходит в ноябре в Украине. Я помню, что ты сразу после освобождения говорил, что этот фильм тебе не очень нравится. А сейчас?

 — Этот фильм снимал не я, снимал его Ахтем Сейтаблаев, я ему очень благодарен. Там был очень жесткий сценарий, мои установки, он помогал реализовать это, как если бы кино снимал я. Но это не до конца мой фильм, и не до конца его фильм. Если бы я все делал сам, я сделал бы чуть по-другому. Если бы он делал сам — он сделал бы что-то по-другому. Это получается чисто совместный проект и из-за таких компромиссных моментов все равно в нем немножко есть что-то не твое. Хотя текст мной написан, герои… я очень много занимался этим фильмом из тюрьмы, как раз была голодовка, я всю переписку вел, адвокат Дима Динзе ко мне постоянно привозил все эскизы, фотографии, я все утверждал, писал. Была большая работа почти полгода. И по художественной части это то, что я хотел. А по режиссуре — там есть нюансы. Потому что режиссура это дух кино, ты свою голову не вложишь другому человеку.

«Я этим не живу»

 — Но если мы вернемся к тюрьме, к твоей голодовке.

 — Тебе прямо это все так интересно, и вам всем…

 — Ты даже еще не знаешь, какой вопрос я хочу задать, и сразу в оборонительную стойку встаешь…

 — Просто я почему так реагирую — потому что многие начинают разговор именно про это, не понимая, что я не хочу. Мне это все не интересно, перелистнул и забыл. Я этим не живу.

 — Я не буду расспрашивать про тюрьму. Я хочу спросить про книгу, которая скоро выходит.

 — Да, книга выходит к 7 сентября, 8 сентября будет во Львове презентация книги. Там должен был быть такой большой Львовский книжный форум, но из-за коронавируса он будет проходить онлайн. Я хочу сделать офлайн, на крыше. Будет всего десять человек, но потом будет автограф-сессия для всех желающих, кто сможет прийти купить книгу, потому что есть ограничение по количеству людей из-за коронавируса.

Да, мне это очень важно, потому что книга — это действительно выжимки из моего литературного тюремного творчества. Это двухтомник. Первый том — это сборник, 15 рассказов, называется «Четыре с половиной шага». А второй том — это дневник голодовки, он побольше, пообъемнее. Это две абсолютно разные вещи. Первый я писал про людей, которых встретил в тюрьме за эти пять лет. Это их истории. И на их примерах я пытался про этот мир рассказать. Человек, который никогда ничего не знал про тюрьму, прочитав эти рассказы, поймет, что такое тюрьма. По крайней мере, у него будет представление про этот мир. И после него надо сразу читать этот дневник голодовки, потому что он ничего не разъясняет, это просто идет такой поток сознания о происходящем со мной, воспоминания, в том числе и тюремные. И ты уже лучше понимаешь, потому что уже разбираешься в этом мире.

Поэтому было решено две эти книги выпустить в одном двухтомнике. Потому что они очень между собой связаны не по сюжету, а именно темой.

Можно было разделить на две книги и обе они хорошо бы пошли, но я решил сделать одну, которая будет бомбить. Это будет двуязычное издание на украинском и русском языке, поэтому можно как-то контрабандой в Россию ввезти и возле метро продавать.

«Я всех обманывал»

 — Когда ты решил писать про тюрьму и про людей тюрьмы? Когда мы только с тобой познакомились, — а было это в СИЗО «Лефортово», куда мы приходили как члены ОНК в мае 2014 года, — ты нам сказал, что что-то пишешь, но совсем не про тюрьму, потому что про тюрьму тебе не интересно. Ты специально так говорил?

 — Я всех обманывал. Ты же приходила с ребятами в погонах. Вот я скажу, что пишу про тюрьму, а они скажут: давай сюда, почитаем, что ты там пишешь. А так я им: да я не про тюрьму! Я так «Дневник голодовки» писал, понимаешь? Вот передо мной стоят все эти «звезды» [люди в погонах], спрашивают, что я пишу. А я им говорю: я так, отвлекаюсь, вообще ни о чем. А в дневниках пишу про них, все что есть. Хорошо, что у меня почерк плохой, они берут, не могут понять, про что написано. А я говорю, что пишу там всякую фантастику для развлечения. И прокатило.

 — Почерк у тебя и правда непростой. Если его разбирать, надо к тебе очень хорошо относиться или чтобы это было очень интересно. Вот они и не стали заморачиваться. А почему они вообще тебе разрешали писать? Почему не забирали твои тексты?

 — Но ведь в тюрьме писать можно, не запрещено. Про тюрьму нельзя. Но ведь даже Зоя Светова не знала, что я про тюрьму пишу. Значит, все было удачно сделано. Отвлекающая пиар-компания.

 — Не только Зоя Светова — я помню, что твой друг Алексей Медведев рассказывал, что ты у него просил прислать какие-то вырезки про Вторую мировую войну, якобы ты хотел писать книгу про войну. Мифов было много, о чем таком Сенцов пишет.

 — Ну вот, значит, операция прикрытия прошла удачно. Действительно, я много писал сценариев, книги писал, не связанные с тюрьмой, но рассказы я потихоньку писал в течение всего этого периода. А потом вел дневник голодовки, он еще был более важен, потому что ко мне было повышенное внимание. На третий день голодовки я понял, что мыслей много накопилось, хочется излить их, сидишь в одиночке, хочется писать. Но это ведь такое палево, заберут же, найдут, я же ведь не спрячу. Все время под камерами, постоянные обыски. Пойду в лоб, может быть, прокатит. Попер и как-то вот повезло. Просто ты ведь когда пишешь, ты же не знаешь, чем эта история закончится, понимаешь? Ты же не знаешь каждый день, что будет завтра: победишь, не победишь… Может, все кончится очень плохо. И дневники заберут и их, кроме оперов, никто не прочитает и они в печке погибнут. Тут такое было даже не творчество, а откровение на грани. Более откровенным уже быть невозможно.

 — Тебе повезло, что они у тебя эти рукописи не забрали. Или ты как-то хорошо их прятал. Хотя действительно спрятать там ничего невозможно.

 — Нет, они постоянно это пытались смотреть, но я потом подтащил свои старые рукописи и прятал этот дневник в них. Да, у меня несколько раз екало сердце, вот он берет в руки этот дневник и читает. Ну, вот думаю, сейчас это все и закончится. Но нет, они не очень сообразительные ребята.

 — Но вообще ты везунчик в каком-то смысле.

 — Конечно, поймал «двадцатку» за терроризм! Везунчик! Ничего себе!

 — Поймал «двадцатку», но все равно вышел через пять лет!

 — Я не сомневался в этом, ты же знаешь! С первого дня!

«Я считаю себя гражданским активистом, еще с Майдана»

 — Меня поразило, когда мы первый раз пришли к тебе в «Лефортово» и ты говоришь: «Я верю, что Украина, за свободу которой я боролся, вытащит меня отсюда». И правда: ты сам себя вытащил, Украина тебя вытащила, весь мир тебя вытащил. А как ты сейчас относишься к этой Украине, в которой ты живешь год?

 — К этой Украине, она никогда не была «этой» или «той». Она моя страна, была до этого, сейчас и будет всегда.

 — Есть что-то, что тебе не нравится? Я читаю твои посты в фейсбуке, ты иногда очень сильно критикуешь то, что происходит в жизни Украины.

 — Конечно, у нас проблем хватает. У нас свободы-то есть. А проблемы олигархата, коррупции, бедности, кумовства, взяточничества, никуда они не делились. Стало, может быть, меньше в разы, чем при Януковиче, но это по-прежнему ничего. Вот новость сегодняшнего дня: судья окружного административного суда Вовк, коррупционный насквозь, НАБУ (Национальное антикоррупционное бюро Украины. — «МБХ медиа») слушало его полгода, все эти пленки вывешены. Он там такие страшные вещи говорит. Они практически создали ОПГ по захвату власти, параллельную власть и все. Но дело заглохло, сегодня высшая палата правосудия, которая контролирует все суды в стране, заявила единогласно, что все обвинения с него сняты.

 — Политикой ты больше не занимаешься? Полностью переквалифицировался в режиссеры?

 — Переквалифицировался? Я уже давно переквалифицировался в режиссера. Я в политики не собирался. Я считаю себя гражданским активистом, я им был и им остаюсь с Майдана, никуда я уже не денусь, я уже не могу с этого пути сойти. Но в политику я не иду, потому что это очень грязное дело, что там делать? У нас многие, кто сходили туда, теперь не рады всему этому.

 — Почему не удается освободить остальных украинских политзаключенных, которые по-прежнему сидят в российских колониях?

 — Две проблемы. Путин все равно в это как бы играет. С Порошенко он разговаривал с позицией силы, Зеленский оказался как бы более договороспособным, получился этот контакт, нас отпустили. У него задача стратегическая какая? Иметь Украину на коленях, подвластную России. Военным путем не получается, он сейчас заезжает снова с политической стороны через пророссийские силы. Зеленский не такой уж украинский патриот, каким был Порошенко или другие наши патриоты национально настроенные, поэтому происходит такая игра и все эти заключенные являются разменной монетой. Он подкидывает их, отдавая кусочками, чтобы располагать к себе Зеленского и продвигать свою политику.

Это первая, глобальная проблема. И более техническая — проблема верификации этих списков, потому что те, кто сидит в России, они все известны, у нас сейчас больше ста фамилий. Большая часть из них — крымские татары. Путин их не хочет отдавать, потому что это граждане России, не имеют никакого отношения к Украине и плюс они идут по таким обвинениям, как причастность к «Хизб ут-Тахрир» (организация, признанная террористической и запрещенная в России. — «МБХ медиа»). Он не хочет их отдавать, считая Крым как бы своей вотчиной.

Есть еще проблема на Донбассе, это другая группа, там он их не напрямую держит, а через своих боевиков. Там проблемы верификации, потому что СБУ заявляет: по нашим спискам у вас 150 человек, а они говорят, что у них всего 50 и они не знают, где эта сотня человек. Они же никого к себе не пускают — ни украинцев, ни Красный крест, никаких комиссий. Никто не знает, сколько там действительно людей и в каких они условиях. Они есть, но сколько — мы не знаем. У нас вот такой список, они его не подтверждают. Они заявляют своих «левых»: каких-то убийц, насильников, своих корефанов хотят вытащить. Конечно, мы тоже говорим: чего мы их будем отдавать? Вот вы захватите любого человека с украинским паспортом, осудите его, и нам за него отдавать убийц что ли? Вот такие две проблемы и из-за этого процесс такой долгий и бесконечный практически. Пока Путин будет у власти, пока эта война будет продолжаться, заложники эти будут по-прежнему в тюрьме, какая-то часть во всяком случае. Как бы это ни печально звучало.

 — Со стороны есть ощущение, что сейчас как бы в Украине нет такой движущей силы, которая бы все время напоминала про этих заложников, как это было, когда ты сидел и сидели все те, кого как раз год назад освободили.

 — Это была такая волна, которая росла, росла, и вот — ух, освобождение. И Путин знал это, он скинул всех самых медийных и остались люди, которых мало знают. В списках фамилии малоизвестные и это проблема, чтобы про них говорить. Я старался постоянно говорить, когда я ездил, я постоянно про них говорил и сейчас стараюсь напоминать.

И Зеленский, к его чести сказать: это его личная тема, он в это очень погружен и пытается их освобождать. Но, опять же, разговоры с Путиным, это такое дело очень сложное и сложно пытаться что-то решить. С ним же нельзя сесть и договориться. Ты только что с ним договорился, а он завтра все сделает по-своему. Он такой сложный переговорщик.

«Мы поспорили с Вакарчуком на бутылку пива»

 — А ты наблюдаешь за тем, что происходит в Белоруссии?

 — Да, конечно, наблюдаю. Что-то они долго с ним возятся, скажем так.

 — Почему? У меня ощущение, что в Украине все было как-то жестче со стороны протестующих и как-то быстрее все закончилось. Нет?

 — Во-первых, у нас с момента первых протестов и до момента, когда свергли Януковича, прошло три с половиной месяца. Это очень много дней. А в Белоруссии прошло только три недели. Это разные сроки. У нас тоже началось с протестов, мы ходили на митинги, сначала даже не ставили палатки, просто люди там оставались ночевать на ногах. Их начали разгонять. А потом уже пришли и стали ставить палатки. Проблема белорусов в том, что они пришли и не стали ставить палатки. Они зашли на площадь Независимости и Лукашенко сменил тактику, он понял, что силой не получается, он сказал: ходите! Он выпускает пар, как Путин в Хабаровске. Надо было (белорусам) не просто ходить, а ставить там палатки, начинать жить. Это наша страна и мы будем здесь жить — это очень важно! Это означает, что есть какая-то часть страны, которую он не контролирует. Это такое ощущение. Казалось бы, что здесь такого? Палатка стоит, флаги висят — что здесь такого? А это работает! А потом появляются баррикады, появляются люди и говорят: «Мы здесь живем, это наша страна». Потому что у нас Майдан был, это было два квартала, это была наша новая Украина. Мы за нее были готовы бороться и умирать. И это очень сильно раздражало власть. Белорусы этого не делают. Не могут за это зацепиться. А ведь выходит огромное число людей. У нас, когда был Майдан, по опросам нас поддерживала половина населения Украины, другая половина была такая, более пророссийская, болотистая, жили по инерции, говорили, зачем это надо, зачем, зачем, зачем… Потом уже, когда Януковича свергли, поняли зачем. Он ворюга, трус, предатель, рейтинг упал до нуля. У Лукашенко уже сейчас рейтинг три процента, силовики и маленькие группы его поддерживают, но это абсолютное меньшинство. Имея такую поддержку, имея уже опыт сопротивления, то, что они не сдаются… Но, может, у белорусов такой характер, они менее агрессивные, более спокойные, добрые, медленно раскачиваются.

Такие вещи, которые с ними там делал Лукашенко… у нас бы уже его вынесли вперед ногами вместе со всеми его милиционерами. А они нет, как-то терпят. Очень френдли.

 — Как думаешь: у них получится, у белорусов?

 — То, что батька Лукашенко обречен, для меня абсолютно объективность. Вопрос, сколько он продержится. Я поспорил с Вакарчуком, он говорит, что Лукашенко продержится до президентских выборов в Америке. Я говорю: нет, раньше уйдет.

 — На что поспорили?

 — На бутылку пива. Но сомнений, что он упадет, нет никаких, он обречен. Мы оба понимаем, что это закончится падением и крахом. Спорили о времени, когда это произойдет.

Весь вопрос: что будет дальше, какой ход сделает Путин? Он выжидает, куда качнется большинство белорусов. Пойдут ли и скажут: вот, Лукашенко плохой, будет другой, мы его избрали, он с Россией и мы тоже с Россией? Как бы все хорошо. Это очень плохой вариант и для Белоруссии и для России. Если только они качнутся в сторону Европы и скажут: все хорошо, Россия, да-да, но мы хотим в Европейский Союз, — тогда сразу начнется операция «Крым». Донбасс-2 и прочее. Это, конечно, приведет к последствиям, скорее всего, к жертвам. Начнется российско-белорусская война. Но это единственный выход к свободе Белоруссии и свободе России. Потому что, если они выберут такой же путь, как сделали армяне после вот своих мирных протестов, — когда вышел Пашинян и сказал, что у нас с Россией все хорошо, а Россия сказала, ну, все классно, — если так же будет в Белоруссии, то все будет очень плохо и для белорусов и для России.

«Рабство и имперский менталитет»

 — Не могу не спросить про Россию. «Научитесь не бояться», — эту твою фразу часто повторяли активисты в России и публицисты, в прошлом году эта фраза стала этаким мемом. Скажи, почему у нас не получается, как у вас, как у Белоруссии? Из-за того, что мы такая большая страна?

 — Я не знаю. У нас в Украине по этому поводу большие споры идут. Совсем с другой стороны на это смотрят. С одной стороны, рабство, с другой стороны, имперский менталитет. Привыкли подчиняться и привыкли чувствовать себя великими: мы всех сейчас под «пятой» будем держать, и Украину, и Белоруссию, и Европу и Америку… Это сочетание рабства и имперского сознания — это как бы очень сильно. Я пять лет прожил в России, пусть у меня был определенный срез, но у подавляющего числа людей это есть и Путин умело на этом играет. Образ современного царя он выстроил и люди готовы за ним идти и жертвовать любыми вещами, чтобы сохранить это ощущение величия нации. Проблема в том, что он завел Россию в политический и экономической тупик. И в социальный. Он привел к очень сильной деградации общества и в такой тупик завел, из которого выхода хорошего не будет. Будут проблемы политические, экономические и социальные, может быть, начнутся какие-то конфликты внутренние, центробежные региональные движухи начнутся.

Это плохо скажется, и потом россияне будут слезами умываться и говорить, вот, при Путине было хорошо, не понимая, что он к этому привел.

 — А ты помнишь 7 сентября 2019 года? Вот раннее утро, ты в СИЗО «Лефортово». Вы знали накануне, что вас именно 7 сентября освободят?

 — Нет, нам не сказали, что нас освобождают. Но все всё понимали. Между строк это читалось. Это был такой секрет Полишинеля. Никто не говорит, но все понимают, что будет обмен. Вопрос: когда? Никто не знал. И за день до этого принесли вещи со склада. Там ведь, в «Лефортово», когда приезжаешь, все забирают. А тут принесли вещи. Седьмого сентября была суббота. И я думаю: «Чего вещи принесли, наверное, поедем в понедельник». А тут ночью приходят, приносят какие то бумажки расписываться, 900 гривен, и за них расписаться, сдать книги и матрасы. Думаю: «Ого! Ого!». И в пять утра начали стучать: «Готовьтесь с вещами!». В «Лефортово» же такая тихая тюрьма и я слышу, щелкает там кормушка, там кормушка, стучат, наших собирают. Движуха такая идет. Начали будить в пять и до семи часов выводили по по одному. У нас людей там много было (35 политзаключенных. — «МБХ медиа»). Да, этот день тогда казался таким очень банальным. И очень простым, ничего особенного. А потом, чем дальше от этого дня проходит время, ты понимаешь, насколько это был такой большой день.

 — Что было самым волнительным? Когда ты увидел дочь Алину? Я помню эту фотографию, ты выходишь из самолета и она к тебе идет, ты обнимаешь ее. Прямо как в кино. Для тебя это, наверное, было очень волнительно?

 — Наверное.

Зоя Светова